Где-то, говорю, лед скрипит от нажима коньков. Где-то как бы хлопья летучего редкого снега застревают в деревьях, отвечаю. И, может быть, птица на лету гибнет. И запись голоса продолжается, и тембр его становится все выше и выше. И дыхание не отработано как следует. Кто, возмущается, ходит и задает вопросы? Кто, говорит, требует ответа? Кто ходит как будто по снегу, над землей, и следит за осенними листьями? Кто провожает глазами птиц? Это, объясняю, некто, кто как будто молчит. Кто как будто не думает, а вспоминает. Некто, с кем кто-то как бы в прятки играет. Нет, отвечает, на лестничной клетке свет еще не потушен, и кто-то хочет войти, и волны в необычном, для них и для нас непривычном волнении. Но тогда кто это тут мелькает, и глупости говорит, и как будто мерки с времени не снимает? Хотя, я говорю, быть может, и есть такой язык, в котором неопределенность предмета все в жизни определяет. И еще есть такое окно, из которого не видно облетевших лиственных деревьев, может быть, только сосны и ели. Есть, кто-то скажет, такое окно, и есть другое окно. Есть такая земля, и есть другая земля. Есть небо, и есть небо. Будто бы, говорю, небо и небо. И потом кроны деревьев начинают темнеть. И тот, кто идет, идет по аллее, и хвойные деревья слева сменяются лиственными. И идущий как бы с кем-то идет, и лед как будто скрипит, и сквозь хвою и листья виден месяц. И листья хрустят под ногами, так. что как будто кто-то пугается собственного шага. И боится темноты слева, и смотрит на огни справа и на звезды сверху. И чувствует землю внизу. И, может быть, вспоминает, и думает, и хочет кого - то увидеть. И хочет быть, хочет быть с кем - то. Пора, говорит, обратно идти, по шуршащим листьям, туда, где фонарный свет падает на стволы и на хвою. А утром кто-то как бы синий, белый и красный цвет полощет на ветру, и лист перебегает дорогу, и забивается в траву, и еще долго дрожит, еще долго все как будто не может успокоиться.
(Публикация журнала "22")