Евгений ДУБНОВ — ПРОЗА. ПУСТАЯ БУТЫЛКА

Юджин (Евгений) Дубнов
ПУСТАЯ БУТЫЛКА

Пустая бутылка перекатывалась взад-вперед по багажной сетке, позвякивая о металлические опоры. Каждый раз, когда она оказывалась над ним, он ловил себя на мысли, что бутылка выпадет из сетки и свалится ему на голову. Он даже подумал о том, чтобы подпрыгнуть и схватить ее, но его ноги настолько окоченели от холода, царящего в автобусе, что задача казалась непосильной. Кроме того, остальных пассажиров (дюжину или около того) это не беспокоило, и зачем ему на фоне всеобщего спокойствия волноваться и суетиться? Тем временем зимний вечер становился все темнее, и скоро он вообще не мог больше видеть бутылку, а только слышал ее угрожающее дребезжание. После часа этой пытки он не мог думать ни о чем, кроме бутылки, и, концентрируясь на ее звяканьях и наступающей вслед за этим тишине, пытался вообразить себе ее точное местонахождение и капризы ее поведения.

В конце концов у него возникло ощущение, что он начинает сходить с ума: он не понимал, почему эта бутылка никого больше не волнует. Это выглядело так, словно все намеренно ее игнорируют! Он решил положить конец этому глупому фарсу. Услышав приближение бутылки, он быстро вскочил и попытался ее схватить. Но бутылки там не было: должно быть, она застряла над сиденьем перед ним, за металлической опорой. В то время, как он шарил рукой в ее поисках, его левая нога прижалась к девушке, сидящей рядом с ним. Ранее она вызвала у него раздражение тем, что выбрала соседнее кресло вместо того, чтобы занять другое (в полупустом автобусе мест хватало). Он все никак не мог найти бутылку, как ни старался, ему становилось все более и более неловко, пока он, наконец, не сел в замешательстве. Его ягодицы почувствовали, насколько холоднее стало сиденье.

Звякнуло еще раз, когда бутылка прокатилась над его головой. Сейчас она была наверняка совсем рядом сзади. Подпрыгнув, он пошарил вокруг и попытался ее достать. Автобус резко дернулся, и бутылка, позванивая, укатилась в заднюю его часть. В свете фар проносящегося мимо грузовика он заметил, что колено девушки чуть-чуть выглянуло из-под краешка пальто. «Простите меня… бутылка… я…» Он запнулся, благодарный тому, что девушка не увидела, как он покраснел. Кажется, она не обратила внимания на его неловкость.

Решено: больше не обращать внимания на бутылку! Она дважды прокатилась, позвякивая о металлические стойки, всего лишь в каком-то полуметре — даже меньше — над ним. Он совладал с искушением что-то предпринять. В третий раз бутылка остановилась прямо над его сиденьем, и вглядываясь, можно было увидеть ее голубое свечение, в котором отражался белый снег, расстилавшийся справа и слева от автобуса. Краешком глаза он заметил, что девушка улыбается.

Следующие десять минут, сидя спокойно, наблюдая за бутылкой и желая ей убраться куда-нибудь подальше, он начал ясно представлять себе кривизну ее поверхности; он даже видел несколько капель жидкости, оставшейся в ней. Автобус подъехал к остановке перед железнодорожным переездом. Он подпрыгнул и схватил бутылку. Внезапно автобус дал задний ход, и он свалился прямо на колени девушки.

Она засмеялась теплым горловым смехом. — С вами все в порядке?

Он падал в сторону, и чтобы защитить его от падения в проход, она левой рукой придержала его плечо. Его правая рука оказалась под его коленями; она высвободила ее и, как бы не зная, что с ней делать, положила ему на колено.

Прикосновение ее рук было приятным, ее колено под его ягодицами было теплым, правым плечом, прижатым к ней, он чувствовал упругость ее грудей. Ухватившись за сиденье напротив, он подтянулся и вытащил себя обратно на свое место у окна.

— Браво, — сказала она, взяв бутылку из его руки. — Это «Московская водка», но она почти пуста.

— Я не собирался ее допивать, — ответил он, — я боялся, что она свалится кому-нибудь на голову.

— Кому на голову, вам? Под этой сеткой нет другой головы.

— Ну и пускай только моя голова — я что, не должен ее защищать? — А там есть что защищать?

— Больше, чем вы думаете.

— Что, например?

— Мысли и идеи.

— Какие мысли и идеи, к примеру?

— О съемках в фильмах.

— Значит, вы актер?

— Пока еще не совсем — я снимался только в парочке фильмов.

— О! В каких фильмах?

— Ну… вы вряд ли о них слышали… Видите ли, они еще не вышли на экран. Я только что кончил в них сниматься. На прошлой неделе!

— Вы должно быть снимались на Мосфильме?

— Где же еще? Я пропадал там годами!

— Правда? Но сколько же вам лет?

— Восемнадцать — но я выгляжу намного старше, на Мосфильме все так говорят! А сколько вам?

— А как ты думаешь? — Она вдруг перешла на «ты».

— Ну, скажем, около двадцати пяти?

— Неплохо угадано — мне только двадцать.

— Я не это имел в виду… я имел в виду то, что вы немного похожи на мою старшую сестру. Она артистка — то есть, тоже артистка… А чем вы занимаетесь?

— О, ничем таким особенным, я всего лишь портниха… Наверно, быть на Мосфильме — это очень здорово: встречаешь массу интересных людей и видишь кучу хороших фильмов! Тебе нравится Эйзенштейн?

— Еще бы! Мы часто посиживаем вместе в буфете — знаете, в закрытом, служебном, только для актеров и режиссеров. Я вот всего лишь вчера вместе с ним выпивал.

— Я не знала, что он еще жив.

— Вы не знали, что он еще жив?

— Нет, не знала.

— Я тоже не знал… Но это совершенно понятно, почему… Он, конечно, очень старый… почти мертвый. Многие люди, которых я встречал, думали так же, как и вы — как и я раньше… То есть думали, что он уже должен был умереть. Когда я впервые туда попал — на Мосфильм то есть — и встретил его в буфете, я был совершенно потрясен, что вижу его живым!.. Вот он стоит передо мной таким, каким он был тогда, отдавая указания своей команде, куда поставить кинокамеру — старое морщинистое лицо на фоне густого снегопада… Почему мы остановились?

— Не знаю — наверно на отдых.

Как бы в подтверждение этого водитель объявил о получасовой остановке. Для пассажиров это будет последняя возможность «немного погулять», если они того захотят.

Девушка наклонилась к нему, так что волосы ее коснулись его щеки и он уловил аромат ее духов — словно деревья в лесу. Он проследил за ее взглядом в окно. Не считая темного деревянного строения — вероятно станционного — и одинокого фонаря на обочине шоссе, вокруг были только безмолвные сугробы снега.

— Интересно, кому придет в голову здесь гулять? — сказал он. –Куда тут идти?

Девушка, все еще перегибаясь через него, наклоняясь над ним, отвернулась от окна и посмотрела на него.

— Хм… ты не похож на актера, но у тебя чудесные глаза — такие большие, такие странные.

— Посмотри в окно, — сказал он, пытаясь увернуться от ее взгляда, — остальные пассажиры пошли к станции, но она выглядит закрытой!

Придвигаясь еще ближе к окну, она нечаянно ткнула его локтем в живот — скорее даже не ткнула, а притиснулась локтем — и ему начало казаться немножко тесно на сидении. Мочевой пузырь вроде был переполненным — вот-вот прорвет!

— Я думаю, что все-таки хотел бы немного прогуляться. Только чтобы размять ноги, — сказал он, подавшись вперед, чтобы встать. Посторонившись, девушка приподняла голову и случайно ударила его в подбородок.

Она засмеялась и спросила, не поранила ли его — он ответил, что вовсе нет, удар был едва заметным. Затем, получив ее заверения, что с ее головой все в порядке, он вышел из автобуса.

Некоторые пассажиры уже возвращались. Водитель, покуривая, стоял в одиночестве у фонаря возле входной двери станции. Молодой человек, колеблясь, подошел к нему и спросил, есть ли у него еще время, чтобы наведаться в туалет. При упоминании слова «туалет» водитель сплюнул в снег и благосклонно ткнул концом сигареты в направлении отдаленного сарайчика. Молодой человек повернулся и пошел в сторону постройки, чернеющей посреди сугробов. Когда он пробирался через сугробы, пара пассажиров, возвращаясь, прошла мимо него. Дойдя, наконец, до убогого деревянного сарая и не видя никаких знаков на двери, он обошел здание кругом. Другой двери не было. Он снова вернулся к входу и заколебался, думая, что, возможно, следует постучаться прежде, чем войти: это мог быть женский туалет! Дверь отворилась — к его облегчению, оттуда вышел мужчина, угрюмо взглянул на него и по сугробам пошел к автобусу.

В ответ на шаги молодого человека половицы заскрипели. Помещение освещалось тусклой оголенной лампочкой, свисающей с потолка. Уборная была пуста. На полу валялись разорванные газеты. Одна из трех кабинок была вообще без двери, дверь другой была сорвана с петель, а у третьей испещрена трещинами и дырками. Напротив шел длинный низкий сток, в который мочились. Он стянул кожаные перчатки и подошел к желобу. Пальцы настолько окоченели, что пришлось повозиться, чтобы расстегнуть ширинку. Вдруг он услышал снаружи легкие шаги — и внезапно до него дошло, что туалет мог быть как мужским, так и женским. Сюда может войти женщина! Он юркнул в единственную кабинку с работающей дверцей и захлопнул ее.

Он еще шарил по двери в поисках отсутствующего замка, когда в уборную кто-то вошел. Из соседней кабинки до него донесся запах духов, и он услышал голос девушки из автобуса: -По крайней мере там дверь на петлях — а мне надо делать это в открытую!

— Это ты! Это я — из автобуса — автобуса, где мы познакомились! У нас еще есть время?

— А-а, ты тоже здесь — значит, у нас обоих «маленькая прогулка»! Не беспокойся, времени еще куча, я спросила у водителя.

— Может, тебе поменяться со мной кабинками — чтобы у тебя было больше уединения? — предложил он, думая о т Ом, что ей придется открыто снимать одежду.

— Мне просто нужно надеть другую пару колготок, но все равно спасибо.

Слева от себя он услышал шуршание одежды.

— Почему в этой стране не могут сделать колготки? Вчера я услышала от Кати, моей подруги по работе — портниха ведь всегда первой узнает такие новости — в общем, она мне сказала, что ГУМ только что получил такие плотные цветные колготки из Чехословакии. Я бросилась туда в обеденный перерыв, но ты можешь представить, что случилось. Их распродали за десять минут! Мне еще повезло, что я достала эти — польские. Но говорят, что лучшие колготки — из Венгрии.

По соседству снова раздался шуршащий звук.

— Я чуть не превратилась в ледышку в автобусе с этими колготками!

Его осенило, что в фанере, которая их разделяла, имелись дырки. Было так легко подсмотреть сквозь одну из них, прямо напротив! Она стояла спиной к нему, наклоняясь над дорожной сумкой, роясь в ее содержимом. Юбку она сняла. Джемпер задрался, приоткрывая ягодицы, обернутые в полупрозрачные колготки и похожие на розовый персик.

— Куда эта штука запропастилась, черт возьми? При этом свете ничего не разглядишь! — нетерпеливо сказала она, продолжая рыться в сумке. –Вот, наконец!

Она что-то вытащила из сумки и повернулась к нему лицом.

В том месте, где сходятся ноги, он мог увидеть сквозь колготки пятно рыже-коричневых волос. Стоя и подпрыгивая на одной ноге, она натянула более толстую пару черных колготок до правого колена. Затем она поменяла ноги и продела в отверстие левую ногу. Распрямив колени, она натянула колготки до бедер раздвинутых ног.

— Ты знаешь, они действительно теплые. Они мне достались от Маши — второй моей подружки с работы — когда она вернулась из Польши.

Она надела юбку.

— Мы возвращаемся? Ты готов? Ого, ты только посмотри на все эти дырки!

Он отпрянул от отверстия и попытался застегнуть молнию, но безуспешно.

Она вышла из кабинки и встала перед его дверью. –Ты готов? Пошли!

— Подожди! У меня молния сломалась! Вот всегда так!

— Дай мне посмотреть, это же моя профессия.

И прежде чем он успел запротестовать, она вошла в его кабинку.

Он был совершенно к этому не готов и открыл было рот, но она уже возилась с его молнией.

— Пожалуйста, — наконец выдавил он, -пожалуйста не надо, я могу сделать это сам, я могу это сделать!

— Ты правда можешь? — сказала она, прижимаясь к нему.

— Эта молния… Я хочу сказать… я не могу… мне ужасно неловко, — бормотал он, положив ладонь на ее руку.

— Не беспокойся. Сейчас.

Она высунулась из кабинки и погасила свет.

Потом в автобусе водитель обругал их за опоздание. Другие пассажиры, которые уже заняли места, не обращали на них внимания, когда они искали свое место возле бутылки на сиденье.

Автобус двинулся прочь от станции, и станционный фонарь уже не освещал его.

Рассказ в английском оригинале (“Empty Bottle” by Eugene Dubnov) публиковался в журналах Event (Канада), Mattoid (Австралия), Staple (Британия); он переведен на русский Михаилом Занадворовым.

БИЛЕТ В ОДИН КОНЕЦ К ТАЛЛИНСКОМУ ЗАЛИВУ

Иногда, просыпаясь, я забываю, где я. Здесь нет беспокойного отлива и прилива, нет высокой волны прибоя. Железнодорожное полотно до сих пор неочищено, и поезда все еще опаздывают. Он бесстрастно оглядел опустевшую комнату – прощание с ней было мимолетным – и уже покидал ее с пустым чемоданом в руке. Вокзал был рядом, даже ближе, чем море, с его запахами бензина и слабым запахом туалетов. Очищенная от снега дорожка вела к подрагивающей платформе и отдаленным поездам, тяжело движущимся и сверкающим огнями. Рабочие, которые пересекали изгибающиеся рельсы, появлялись и исчезали в морозном туманном воздухе. Внезапно он заметил на другой стороне платформы два силуэта. Тут же подошел поезд. На повороте окна поезда ослепительно блеснули.

- Мы хотели бы узнать кое-какую информацию о поездах.

- Каких поездах? Куда вы едете?

- Туда, куда нам надо. Это рядом с …

- Да, я знаю это место. Когда вы хотите отправиться?

- Как можно скорее.

- Есть поезд, который вскоре отправляется. На нем вы точно доберетесь. Вы услышите, когда его объявят.

- Пожалуйста, Таллинский залив.

- В один конец или с возвратом?

- В один.

- Пожалуйста, возьмите. Заплатите по прибытии.

- Извините… Когда?

- Заплатите, когда приедете.

Стоя около полотна, мы кожей ощущали ледяные порывы, но в теплом станционном помещении холодный запах ветра и снега был даже приятным. Мы сидели у окна и всматривались в испещренное полосами стекло. Благодаря возникшей суматохе приближение поезда было все более явным. Мы услышали его за поворотом и отошли от края перрона.

- Поезд, который сейчас подходит, - ближайший в вашем направлении, со всеми остановками.

- Спешите! Через минуту он отходит! Вы опоздаете!

- Пожалуйста, помогите мне с чемоданом.

- О-о! Он тяжелый! Что вы везете в нем?

- Ничего. Совсем ничего. Извините…

Поезд отправляется. Он идет в то место, куда мы хотим добраться. Мы в поезде. Высунувшись из окна, мы машем рукой девушке, бегущей по платформе. Поезд набирает скорость, и она останавливается. Она поспешно уходит. Порывы ветра облепляют платье вокруг ее тела, выпукло подчеркивая формы. Мы видим, как наши тени скользят по крутой насыпи. Потом станция исчезает, и мы входим в вагон. Мы в комфортабельном купе. Напротив нас – другие люди. Мы с ними незнакомы, но замечаем, что они хотят поговорить.

- Извините…

- Да?

- Это место занято?

- Нет.

- Спасибо.

- Не будете ли вы так добры положить мои вещи наверх?

- С удовольствием!

- Большое спасибо. Вы так любезны.

- Куда вы едете?

- Таллинский залив.

- А…а…

- Этот поезд обычно приходит вовремя?

- Он всегда опаздывает. Даже слишком.

Наши локти вдавливались в край опущенного окна. Наступала ночь. Лица бледно отсвечивали. Поезд трясло. Проводники давно закончили разносить чай, стаканы тоже были убраны, пассажиры перестали ходить взад-вперед по проходу, и радио замолчало. Темнота за окном не была полной, и когда мы прильнули к стеклу, вглядываясь в заоконное пространство, навстречу ходу поезда, туда, куда мы направлялись, мы лицом к лицу столкнулись с неясными зеленеющими далями, уходящими к горизонту.

Локомотив резко загудел, и белый пар заклубился; лязгнули буфера вдоль всего состава. Когда поезд затормозил у случайно встретившегося полустанка, мы увидели пассажиров, бегающих туда-сюда с чайниками в руках, и поезд дальнего следования, проносящийся мимо. Знакомым и в то же время незнакомым выглядело это место; ветер усилился, резкие его порывы гнули к земле придорожную траву, кондуктор дал свисток к отправлению поезда.

Паровоз гудел где-то впереди, и вихревой снег вьюжно летел с крыш вагонов. Утром, недоумевая, ехали мы вперед или назад, или вообще стояли на месте, мы открыли дверь.
Вагоны, фонарные столбы, люди – все видимое вокруг пространство было завалено снегом.
Дальше было то же самое – тряска и громыхание, освещенные станции, люди, снующие взад-вперед, хруст их шагов по платформе, хлопанье вагонных дверей. Похолодало - кристальные морозные дни и тихие звездные ночи.

Юноша вышел на вокзальную площадь, повыше подняв ворот куртки, чтобы не дать ознобу проникнуть внутрь, остановить его спуск вниз по шее.

Юноша всматривался сквозь вагонное, воображая случайные фразы, которые можно услышать в темноте, когда поезд останавливается ночью в каком-нибудь маленьком городке, и из тумана выплывают обрывки разговоров железнодорожников с их необычной, незабываемой интонацией.

Окна запотевали.

Когда поезд вышел из-за поворота, огибая прибрежный холм, и устремился вперед, благодатный поток воздуха мягко коснулся моего лица. Небо расчистилось; встречный поезд казался крошечным из-за большого расстояния; его движение напоминало пунктир, прочерченный по долине, словно по карте. За лесом, на равнине, я мог видеть конец железнодорожного полотна, соприкасавшегося с морем. Поезд замедлил ход; люди вышли и заспешили прочь, подгоняемые ветром. На краю сна и яви я цеплялся за вагонные поручни.

Здесь поезд останавливается. Путь продолжается, но рельсов кончились. Дальше дорога исчезает в панораме прибоя и в криках чаек.

На рассвете станция выглядела бледной, утренний ветер гонял клочки бумаги по платформе. Я вышел на пустую площадь перед станцией, и здесь они меня встретили.

Тебе было хорошо вдали от дома? – они хотели узнать, стоя в радужном круге солнечного сияния, пахнущие морем, песком, соснами, ветром.

Да, - сказал я, - и я встретил людей в поезде.

Как недавно все это было, - сказали они.

Praxis and Poesis, - сказал я.

Все море, горящее на заре и колеблемое ветром, белело и пенилось.

Этим новым языком, поднятым болью духа на высоту достоинства и значимости, которыми он раньше никогда не обладал, во времени, которое еще в памяти живущих ныне людей, я говорю им о многих полных переживаний годах, о совершенных глупостях, опустошающих сильнее любой катастрофы.

Из всех искусств неудача – это то, которому легче всего научиться, - говорят они.

Прямая линия побережья дюн соединяется с зеленовато-голубой водой. Ландшафт прибрежных песчаных равнин говорит одиноким языком, диалектом севера с его звуками детства.
Жизнь кажется чистой и новой, все – сверкание и вода. Это - Первый день. Все только что появилось, еще нереально, еще только набор красок, очертания новых восстающих из небытия форм, готовых снова затуманиться. Стоя, пораженный, перед миром, я говорю себе: как это может быть? Огромный воздух, движущееся море, сильный невидимый ветер, пронзительные бунтующие чайки. Что-то там происходит – то, что формирует лепку губ, что бьется и кричит, ударяясь о врата времени-пространства, что можно найти на пустынных и диких просторах, искаженных на картах и неисследованных путешественниками.

Я достиг побережья и пошел вдоль кромки воды. Пламенеющие солнечные стрелы отражались в океане, Даже при спокойном безветренном море есть волнение в многоярусном языке детства. Но ветер уже давно усилился, и море было полно белыми барашками, гребнями волн. Я нашел то место среди пустынных дюн в конце пляжа, где голос был желто-белый и надтреснутый, и присел там на песке. Прибежала стайка детей поиграть в песке. Я представился им. «Ты никогда к нему не вернешься!» закричали они и убежали. Пронзительно кричащая птица, белая, как носовой платок, пролетела над моей головой и пересекла линию взгляда, подобно жесту ухода.

Я пытаюсь окинуть одним взглядом все моменты моей жизни, и так в ней много того, что я до сих пор не понимаю, - сказал я. В общих чертах сценарий у вас в руках, хотя я сам постоянно изобретал его заново, - сказал я. Никогда не дано стать самим собой, - сказал я.

Иди дальше, - сказали они, - ты встретишь его возле самых волн, мальчика, который ждет тебя, который ждал все эти долгие десятилетия, чтобы вырасти и стать тобой. Наполовину тобой, наполовину им. Наполовину им, наполовину – морем. Наполовину морем, наполовину – берегом. И не скорби: с болью или без боли, успешная или ущербная, любая жизнь полна ошибок – и в конце концов плодотворна.

Сейчас прибой быстро достигает пика. В этой паузе понадобится слишком много времени, чтобы втиснуть еще что-то в свой доверху наполненный объем слов, так что ты движешься из своих лет туда, где время сверкает на светящемся песке, не утраченное, но соединившееся со слишком сильной болью. Глядя сквозь поток странного сияния, текущий перед твоими глазами, ты видишь, как птицы с их белоснежными, как градинами, телами, взмывают, и как тени выплывают из глубин времени, пока сны высказывают твои страхи и надежды на остро пахнущем морем диалекте, слоги которого остаются отдаются эхом младенчества.

Сегодня вечером море кажется совершенно одичавшим. На этом побережье печаль углубляет складки волн. Сейчас глаза теряют свою яркость. И залив сейчас тоже пустеет. Опустошается речь, и пустым пребывает место в космосе, где ты обитал в прошлом. Оставим же двоих (тех двоих, которых мы видели идущими по песку в нашу сторону вдали от смерти – мне хочется, чтобы эти строчки сложились бы в стихи о них, но слова, как слезы, подступают к моим глазам и в море уже нет музыки) – предоставим им идти их собственными песками, оставаться скрытыми и воистину не уходить в смерть, когда я вхожу в яркое свечение, которое исходит от прошлых жизней, поворачиваюсь и покидаю белизну этих лиц, говорящих искаженным языком, который понимаю только я, скопище пантомимических жестов, заменяющих понятные разуму слова, посередине застывшей волны, между пронзительно кричащей чайкой и набегающим прибоем, который сейчас, даже в тот момент, когда я говорю эти слова, даже когда свет отражается на лице того, кем я являюсь, начинает убывать.

Рассказ в английском оригинале (“ONE WAY TICKET TO THE GULF OF TALLINN” by Eugene Dubnov) публиковался в журнале Scrivener Creative Review (Канада); он переведен на русский Михаилом Занадворовым.