Евгений Дубнов: Поэзия

КРИСТОФЕР АРКЕЛЛ О СТИХАХ ЕВГЕНИЯ ДУБНОВА

ПОЭТ В ИЗГНАНИИ: «СМЕЩЕНЬЕ ИМЕН»
(Евгений Дубнов, «Рыжие монеты», Голдфинч Пресс, Лондон, 1978).

В наше время насильственных (или полунасильственных) изгнаний добровольного можно и не заметить. Но один из крупнейших писателей века, Джойс, считал, что самоизгнание является неприменным условием развития художника (родившийся и выросший в Ирландии, он уехал из нее и умер в Швейцарии). Бродский в ответ на вопрос, как чувствует себя поэт, покинувший свою страну, ответил, что каждый поэт - изгнанник, имея в виду, по видимости то же, что Цветаева, написавшая: «В этом христианнейшем из миров / Поэты - жиды.» Поэт выделен, обособлен своей особой языковой чуткостью и силой творческого зрения. Добавившаяся к такой изначальной обособленности пересадка на другую почву парадоксальным образом может помочь ему раскрыться в полной мере. Стихи, написанные Мандельштамом в Воронеже - где практически он жил отрезанным не только от Ленинграда, но и от всей страны - являются, возможно, лучшим из написанного им: создаваемые в пустоте, они несут в себе удесятиренный эхом голос.

В 1971 году Евгений Дубнов стал добровольным изгнанником из своей родной страны, культуры и языка. Это оказалось решающим фактором в развитии его поэзии с тех пор. Хотя эволюция голоса предвидится в стихах, написанных еще в России, переезд на запад заметно изменил его манеру восприятия, использование поэтических образов и обращение с языком, равно как и эстетическую и моральную осознанность. Восприятие и мысль усложнились благодаря радикальным переменам окружения, многообразию культур и общему плюрализму западной жизни. Размах образности, в которой поэтическая мысль выражает себя, значительно расширился. Сознание языка как средства выражения и коммуникации и как независимой сущности драматически углубилось. Этика и эстетика созрели в условиях физического отрыва от своиx пенатов.

Неизбежная травма этого отрыва присутствует, явно или косвенно, почти в каждом стихотворении, написанном после того, как автор выехал из России в возрасте 21 года (уже сформировавшимся и на удивление много достигшим как поэт: ср. такие строчки как «Нас учили рабы перед мыслью испытывать страх» или «Ночь дана для бессонниц, как жизнь для бессмертья дана» , написанные в 18-19 лет . Но рассматривать ее следует в контексте того более общего чувства отчужденности, о котором шла речь и которое проходит через самые ранние стихи Дубнова, написанные еще до эмиграции («И снова я крадусь, как вор...» , «Поэма пути» и др.). Изоляция и отстранение характерны для его поэзии в целом и являются центральными в такиx поздних работах как «Поэма общежития» (1978). Они не есть знак какого-то внутреннего превосходства («избранность» художника - это черта, которую нужно в первую очередь «оправдать» , как пишет он в стихотворении «С поднятым лицом...»), но условие творческого существования. Прожив в России, Израиле и Англии, поэт прошел этапы непрерывного углубления и усложнения творческой проницательности вместе с каждой переменой языка и места и выработал ту отстраненность наблюдения, которую эти перемены поощрили. Темы исключения и одиночества, характерные для российских стихов Дубнова, выражены в образах снегов, поездов и отправлений и в осознанности страны, где человеку снятся своды казарм и тюрем, в которых нет «ни окон, ни дверей» («И каждой ночью видит он...»).

В Израиле (стихи 1971-75гг) эмоциональная смятенность, очевидная в стихах первого раздела книги, постепенно переходит в успокаивающее ощущение имманентного Бога, порой мстительного, порой благосклонного, но всегда требовательного - Бога, чей духовный абсолютизм концентрирует в себе до этого ненаправленную напряженность чувства. Но цена такой душевной целенаправленности высока: она требует религиозного подчинения личности, которое автор сначала принимает, а затем ставит под вопрос (ср. стиxотворения «Хамсин» и «Полюби города...»).

Англия (стиxи 1975-78гг), с другой стороны, предлагает поэту спокойный ландшафт с конкретным определением местонахождения: мост, река, листья на деревьях, наблюдаемые из окна в коридоре, скошенные травы в саду летом. Проникновение и откровение, которые он прежде искал в себе или в Боге, теперь впервые приходят из окружающего его мира природы. Этот момент привилегированного видения (то, что Элиот называл «мгновение во времени и вне времени») происходит, когда, «стоя на мосту неулыбчивым утром», «глядя на темную гряду облаков над землей», «слушая, как начинается дождь», поэт напрягает до предела органы чувств и интуицию духа.

Другой характерной чертой этого духовного проникновения в жизнь - помимо роли природы - является в более поздних стихах Дубнова чувство истории культуры. Автор реминисцирует и ссылается на целый ряд поэтов из различных европейских традиций, как, например, в стихотворении «31 декабря 1977г», где мгновение интенсивного сознания получает необычайную силу благодаря ссылке на «Короля Лира», или в «Поэме общежития», где еще один момент напряженной осознанности прокатывается эхом по столетиям европейской поэзии благодаря ссылке на Сафо. О глубине признания автором своих поэтических предшественников свидетельствует размах литературной цитации в его зрелых стихах. Помимо голосов великой русской поэзии прошлого (ср. ссылку на «древесный лист» Державина в стихотворении «Только выдохнуть на ветер...»), читатель услышит диалог автора с греческими, латинскими и итальянскими поэтами, с французскими символистами и немецкими романтиками, наконец, с английской литературой - Уитменом, Джойсом, Диланом Томасом и другими. Каждая такая отсылка создает чувство традиции, об изгнании из которой не может быть и речи. Цитация становится важным приемом в утверждении единства с западной культурой и поддержании того поэтического многоголосья - того «смещенья имен», упоминающегося в стихотворении «Эдинбург», - которое знакомо русскому читателю по творчеству Мандельштама и которое англоязычный читатель связывает с Паундом и Элиотом.

Эта поэтическая ткань всей западной цивилизации не способствует какому бы то ни было излишнему доверию к национальному культурному наследию. Так, русскому поэту, настолько поглощенному мелодикой и звуковой структурой стиха, может быть и по сей день нелегко утвердить свою независимость в присутствии Александра Блока, и влияние блоковскиx тем и блоковской музыки чувствуется в некоторыx ранних произведениях Дубнова. Но постепенно он начинает вырабатывать несимволистскую конкретность и точность, которые и характеризуют его лучшие стихи. Эти черты соединяются в его зрелой поэзии с определенной недоговоренностью и двусмысленностью, а также со сложностью эмоции, одновременно сдержанной и страстной (даже порой романтически гиперболизированной - ср. «Шотландия, 1976»), нейтральной и глубоко личной. Читателю, знакомому с английской поэзией, такое сочетание напомнит позднее творчество Йейтса, и, действительно, йейтсовские мотивы встречаются у Дубнова - например, в стихотворении «Ты не встретишь меня...», датированным 1973-им годом и ведущим к «англо-европейскому» разделу сборника.

Открытие западной поэзии чувствуется также и в поэтической технике автора. В то время, как большинство русских стихов и по сей день пишется согласно строгим канонам размера и рифмы, а написанное верлибром, как правило, поэзией не становится, Дубнов все чаще пробует свои силы в свободном стихе, и среди произведений, созданных в Англии, такие стихи как «В три часа...», «Поэма яблока», части «Поэмы общежития» принадлежат к несомненным удачам. Но овладение техникой свободного стиха не освободило автора от требований классических форм - наоборот, Дубнов принес в свои верлибры то мастерство формы, которым он овладел благодаря годам работы над традиционным стихом.

Близость европейской и особенно англо- американской поэзии в сборнике в общем и целом заметнее, чем влияние русских поэтических традиций (иудео-христианская культура, давшая автору такие значительные историософские и психологические произведения как «Хамсин», «Иосиф Флавий» и «Царь Давид», заслуживает особого рассмотрения). Охват и глубина влияния на Дубнова английской литературы и тема притяжения чужого языка, настойчиво звучащая в некоторых стихах, позволяют предположить, что со временем Евгений Дубнов сумеет, как сумели до него Конрад и Набоков, найти путь к англоязычному читателю и что как русский поэт он еще больше выиграет от взаимопроникновения двух языковых и поэтических систем. Но одно представляется несомненным уже сейчас: в европейскую поэзию вошел новый, богатый и звучный голос.

Кристофер Аркелл,
Лондонский университет (1982)